Христианское человеколюбие. В чем его смысл? - Страница 12

Идея всеобщей греховности остается важнейшей в христианстве и поныне. Из нее легко выводится идея всепрощения. Согласно учению христианства, каждый человек должен видеть в себе бездну грехов, считать себя худшим из всех грешников и ощущать свой неоплатный долг перед богом. «И что ты смотришь на сучек в глазе брата твоего, а бревна в твоем глазе не чувствуешь?» (Мат. 7, 3). Поэтому только прощая другим их согрешения, каковы бы они ни были по своей тяжести, можно заслужить прощение собственных грехов, без чего нет спасения. «Чувство ответственности перед богом, сознание вины смягчает сердца и сообщает им решимость найти пути к сердцу недруга и помочь ему», — пишет православный проповедник.

Но такая всепрощающая любовь, по учению христианства, «рождается только в обновленном существе», т. е. у человека не просто верующего, но перестроившего весь свой внутренний мир в религиозном духе, умершего для мира и мирских интересов и «возрожденного во Христе». По словам католического богослова Генри де Любака, человеку «нужно себя потерять, чтобы себя найти». Это значит, что человек должен умереть для себя, для своих страстей, а жить только для бога и найти себя в нем. Такой «возрожденный» верующий, «потерявший себя», осознавший свою греховность, свою порочность, свое ничтожество, наконец, отказывается от собственного «я» и всецело полагается на бога и на его любовь к себе. Он проникается уверенностью в собственном спасении и в знак благодарности богу и как залог его любви к себе распространяет любовь на всех людей как на творения божьи.

Человек, который строит жизнь в расчете на ее конечный мистический результат — спасение после смерти, теряет интерес к окружающему миру, самоотрешается от него, воспринимает его не как естественную и единственную среду для самовыявления и ощущения полноты жизни, а как неизбежный фактор, лишь отвлекающий от спасения. Душевный настрой подобного «возрожденного во Христе» человека отчетливо выражен в следующих строках баптистского стихотворения:

Хоть на земле я еще нахожусь,
Ей я чужой!
Но я к небесному миру стремлюсь,
Жажду покой!
Скоро ль наступит кончина моя,
Жизнь мне прервет?
В свете блаженства удел для меня
Скоро ль придет?

Поэтому он воспринимает антиподы реальной жизни не в их абсолютной несовместимости (добро и зло, разбойник и его жертва, товарищ и враг), а в их общей принадлежности к «миру божьему», в силу чего они в одинаковой мере достойны любви.

Но это уже вовсе не любовь в человеческом понимании слова. Она чужда подлинной заботы о благе самого человека. Ее главной целью оказывается вовсе не человек, а опять-таки бог, во имя которого только и следует любить «ненавидящих». За такой любовью скрыто равнодушие к тому, на кого она формально направлена. «Если наш враг не позволит победить себя любовью, пренебрегая предлагаемой ему помощью, — разъясняет один из руководящих деятелей церкви евангельских христиан-баптистов Р. Вызу, — то он погибнет в своем зле и ненависти. В таком случае мы за него не отвечаем».

Таким образом, главной здесь оказывается собственная настроенность верующего, его готовность проявить любовь к врагу, а не забота о самом враге, не стремление победить в нем злое начало, превратить подлеца в благородного человека, убийцу в альтруиста. Как говорил один из проповедников красненской баптистской общины Молодечненского района: «Будем любить по заповеди Христа, а как кто судить будет о нас, как кто отнесется к нашей любви, не наше дело. Это дело господа».

* * *

В итоге мы видим, что христианство проповедует любовь не к конкретной группе людей, а к абстрактному «образу божию» во всех людях. Для него неважно, кто является носителем этого образа, для него важен сам образ. Так лучшие чувства верующих направляются не на окружающих их людей, не на общество, в котором они живут, а на существо фантастическое, т. е. в пустоту. Тем самым обкрадывается не только общество, но и сам верующий, который лишается возможности ощутить реальное счастье служения людям и воспринять их ответную благодарность. «Чем больше вкладывает человек в бога, тем меньше остается в нем самом», — писал Карл Маркс.

Человеколюбие. В чем оно?

Слово «любовь» при всей своей многозначности всегда несет одну и ту же смысловую нагрузку. Оно выражает исключительность чувства субъекта к объекту, выделенному из других объектов того же рода. С другой стороны, на кого или на что любовь ни была бы направлена, она всегда выступает как активное чувство, требующее определенных положительных действий. Любовь к одному человеку или ко многим людям выражается в стремлении делать приятное избранным людям, в желании видеть их более счастливыми, в готовности поступиться своими интересами ради их интересов вплоть до свершения высшего нравственного подвига — самопожертвования. Способность человека проявлять чувство любви к другим людям выступает как благородная нравственная черта его характера.

Поэтому и христианская проповедь «всеобщей любви» часто воспринимается в обычном, человеческом смысле и на этой основе наделяется ореолом особой возвышенности, поскольку она призывает любить не «некоторых», не «отдельных», не «избранных», а «всех» людей. Но все дело в том, что под «любовью» христианство понимает нечто совершенно иное, вкладывает в нее смысл, отличный от общепринятого.

Для более глубокого уяснения поставленной проблемы взглянем на «всеобщую любовь» несколько шире.

Моральные правила не даны человеку кем-то свыше и не выдуманы мыслителями. Они возникают, складываются и утверждаются как практические нормы поведения и взаимоотношения людей в процессе их жизнедеятельности. Те нормы, которые выражали интересы определенной социальной группы или класса, утверждались как нравственные. Поэтому в классовом обществе и мораль является классовой. Каждый класс вырабатывает свои представления о добре и зле, свои моральные требования. Главенствующее положение занимает мораль экономически и политически господствующего класса. В современном капиталистическом обществе буржуазия при помощи всех средств экономического и идеологического воздействия на людей навязывает трудящимся свои нравственные нормы как единственно правильные.